Господи!

Где стрелы гнева Твоего?

Ты вообще-то видишь, что творится в пределах Твоих?

Всеблагой, Тебе интересно хотя бы иногда сверять желаемое с действительным?

Или Ты настолько самоустранился, что дела земные стали Тебе «до лампочки»? 

 

 

Правда, вот колесо нам подарил – такой символ Бога-Творца, дорогу без конца и начала, на которой в каждый момент можно оказаться в любом месте, и даже одновременно в разных местах…  Только сдается мне, что мы похожи на странников, бессмысленно идущих по черному кругу страданий…

Все смешалось… с самого начала проклятого кем-то ХХ века. 1-й убитый, 2-й, 3-й, рота, полк, дивизия, город… Ужасно. Все эти миллионы загубленных жизней... Потоки крови, горы костей, размазанные по стенам мозги…

Привыкаешь… Человек – сучье отродье – ко всему привыкает. Даже к своей собственной боли. Это только во Фландрии «пепел сожженного Клааса» стучал в каждом сердце. Мы же трусливо отворачиваемся, потому что память у нас короткая, как подкошенный колос. Корни высохли, зерно увезли, а мы – как никому не нужная пожухлая солома - стоим в стогах и гнием. Ни бороться, ни распрямиться, ни покаяться - не способны.

Когда же у нас установились такие отношения между властью и народом, которые отравляют жизнь страны до сих пор? Как может народ любить трон, который так высокомерен – «бабы еще нарожают»?! Откуда эта странная российская особенность, верховную власть, ту, которая далека, уважительно величать – царь-батюшка. И он, царь, даже в сказках – народной отдушине – не был злодеем. Самое гадкое, что мог сотворить - послать добра молодца «туда, не зная, куда», да повелеть добыть «то, неизвестно, что». За такого царя-батюшку и живота было не жаль.

Власти бы это ценить… Да только расстреляла она эту веру детскую аккурат 9 января 1905 года. И разобраться не захотела, чего это ей народ сказать хотел? Дождалась, когда он поближе подойдет, захлопнула мешок свой дворцовый и расстреляла в упор безоружных. Власть, как обычно, была абсолютна в своей неподотчетной избранности и непогрешимо уверена в собственном праве вершить суд скорый. «Бьет, значит, любит». Этот вечный девиз холопа обязан  работать, как «Отче наш».

Но произошло нечто, не предусмотренное дворцовыми законами. А там ведь черным по белому значилось, что народ – тупое быдло без права на судьбу и простое человеческое достоинство. Однако, в тот раз – лютый и поворотный – власти это только показалось. Любое чересчур рано или поздно кончается даже у самого терпеливого и безответного. Вера народная в справедливого царя-батюшку, который был единственным защитником, оказалась не бесконечной…

Взрыв вышел таким мощным, что людей разнесло по разные стороны баррикад. А потом началось то, что обычно всегда бывает в России после взрыва.

 

Разгорелась братоубийственная ненависть. Беззащитных людей гноили в тюрьмах, казнили без суда и следствия. Темный народ соблазнили легкой безнравственной наживой. Заглушили в мужике сознание греха…  А он - доверчивый, повелся на «фабрики – рабочим, землю – крестьянам». Да за такое можно было и еще потерпеть.

Как же беззащитен народ наш перед памятью своей родовой, горькой. И всегда готов костьми лечь, дабы отечеству пособить.

Мы – кровь, они – кровь… Но у мужика нет двух кровей. Она одна – кровь. Это кровь России. Мы же ее со всех сторон пускаем, как средневековые эскулапы. Нам кажется, что чем больше ее вытечет, тем мужик здоровее будет. Но он только звереет от живучести своей. Вот очухается и спалит всех скопом, не разбираясь, кто прав, кто – виноват? И когда всё отпылает, он останется один на обугленной пустой земле и завоет волком, потому что его очередной раз обманули. А потом он все равно впряжется и, натянув жилы, потащит эту жизнь дальше… на себе… волоком… терпеливо.

И терпит мужик по сию пору. Ярости в нем поубавилось. Только молча напивается от бессилия. Он-то и хочет всего лишь – работать. Семью кормить, деток в люди вывести, чтобы не были они – кровиночки родные – тупым бессловесным быдлом, чтобы науки изучили, правду нашли, да старость родительскую соблюли в сытости и покое. Он будет втихомолку помаленечку обманывать власть в отмеску. Тем более, что она – губа не дура – всегда найдет способ и сама, кого хочешь, обмишурить. Да еще уверена, что Ильи Муромцы спят – стреноженные - на печи от хворобы, лени или безрассудства своего. 

А про ярость свою – «дубину народной войны» - мужик не забыл, он помнит. Как не помнить? Это власть решила, что он – беспамятный страстотерпец и любит гнёт, аки мед по усам. Где ей взять в толк, что народ просто ненавидит кровь проливать. Только-только она в землю-матушку ушла - еще не везде отмолили.

Сколько же должно пролиться крови, пока наш мужик научится думать своей головой… Не надо на больше революции. Мужик может не выдержать.

Он ведь оттого бывает в страшные моменты истории таким беспощадно яростным, что имеет память – долгую, вековую, в которой власть так недальновидно ему отказывает.Что власти до того, что-землю-то надо пахать и сеять. На ней идеи не растут, а хлеб нужен всем. А мужику все равно – иноземные, белые, красные, зеленые… - все грабят. Все – гады! А гадов надо давить - без суда и следствия! Какой суд? Только гнев! Передавить всех, вернуться домой – к бабе под теплый бок, чарочку выпить, сном глубоким и страшным забыться, А поутру вернуться к землице-матушке. Заждалась она, родимая. Давно пора причесать ее и семя бросить, чтобы хлебушек вырасти – душистый, с корочкой румяной и мякишем ноздреватым. 

Мир распадается на глазах, просачивается сквозь пальцы и уходит в песок, заставляя сходить с ума от одиночества – предельного и беспросветного. Вечность черноты и пустоты уже наступила. Ведь во времена новой эры старые люди не нужны. И не потому, что они – старые, просто они обладают знаниями, которые мешают дикой молодости.

Бедные они бедные эти богатые! Бедные и недалекие, окромя злата своего знать ничего не желают, и видеть не видят. Они богатством злато считают.

А богатство – в другом.

В том, как улыбается любимая во сне.

Как на ясной зорьке хлебопашец в поле собирается.

Как натруженные руки гладят непослушные вихри чад своих.

Как, стиснув зубы, бабы рожают, несмотря на убийственное безразличие потерявших всякий стыд эскулапов.

Как смахивают слезу матери, глядя на первый шаг своего дитятка. 

Для них – богатых – это все – сопли. Им все равно, что мыкается народ, пытаясь – за гроши – продать обильно сдобренный потом труд свой каторжный…

А власть… А она, как избушка Бабы-яги, по-прежнему, «к лесу - передом», к Иванам – «задом».

Ой, ребята калифные, совсем зарвались, и зада своего вам не жаль. Вам бы почуять ветер перемен? Да нет, оголили окорока и вертите ими в бриллиантовом угаре на яхтах. Запамятовали, из какой сами грязи? Забыли истины школьные, прописные? От гнева – «дубины народной войны» - на личном самолете не улететь, горючки не хватит. Земля-то – круглая. Некуда бежать. Край света – он для младенца неразумного, а для вас – проклятие безвинно погубленных. Детки-то и у вас есть. Им – ответствовать придется.

Господи, спаси Россию, не наказывай ее снова и снова потемками дремучими и страшной бабьей долей…

Силы небесные, простите за незнание.

Господи, прости всех нас за разрушение, за непротивление злу. Прости землю нашу, пощади нас, помоги подняться, очиститься, детей нарожать – здоровых, умных, трудолюбивых, счастливых. Научи жить на земле честно, ничего не разрушать, зло в душу не пускать, в потемках не блуждать, на звезды чужие не заглядываться. Может быть, тогда и земля-матушка перестанет гневаться наводнениями, землетрясениями и ураганами, избавляясь от нашего зла.

Колесо катится – испокон веку катится, не разбирая дороги.

К нам катится.

Прислоните ухо к земле – гул стоит.                              

         Близко уже.